Особая тайна, когда видишь рукописи Блока, Иванова, Гиппиус, Есенина, Ахматовой… Их переписка скрупулезно собираемая и восстанавливаемая, давно вошла в художественный и научный обиход наравне с собраниями сочинений. Это относится и к не менее интимному, чем письмо и любовная записка, жанру дарственной надписи, или инскрипту. Дарственные надписи древний жанр словесного творчества, развивающийся по определенным законам. Автографы на книгах, фотографиях, рисунках — небольшие по объему специально создаваемые экспромты прозаического, поэтического или смешанного характера, цитаты из своих произведений. В отличие от близких к ним по назначению посвящений, автографы не публикуются, они предназначены конкретному лицу. Надписывая книгу, автор как бы вновь авторизирует ее после печатного станка, возвращает ей свое тепло. Книга с автографом становится уникальной, приобретает дополнительную смысловую и эстетическую нагрузку. Книга с автографом гениального поэта, писателя, ученого — это не только раритет, но и документ, позволяющий понять по особенностям почерка настроение, характер писавшего; уточнить представления о круге знакомств автора, реконструировать его биографию, а иногда и адрес. Так, например, изучение дарственных надписей С. Есенина помогло обнаружить около 20 имен, не встречающихся в собраниях сочинений поэта.

Одним из признанных авторитетов был В. Брюсов, к нему обращались как к мэтру российского Парнаса. Именно ему адресовано большинство из известных автографов. Н. Гумилев считал Брюсова своим учителем. На его книге “Жемчужина” (1910) было напечатано “посвящается моему учителю Валерию Брюсову”, а на экземпляре, подаренном Брюсову, Гумилев сделал надпись: “Валерию Яковлевичу Брюсову кесарево кесарю. Н Гумилев”. Брюсову в автографе на книге “Пепел” (1909) выражает свою преданность А. Белый: “Глубокоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову в знак искренней преданности Андрей Белый 16 декабря. 08 года.”. М. Цветаева, даря “Вечерний альбом” (1910), обращается к Брюсову как к критику: “Валерию Яковлевичу Брюсову с просьбой просмотреть. Марина Цветаева Москва, 4-го декабря 1910 г.”. Брюсов прочитал книгу, о чем свидетельствует карандашная заметка на полях этого экземпляра, сейчас хранящегося в Российской государственной библиотеке в Москве. К сожалению, надпись неразборчива, и мы не узнаем, о чем он думал, читая стихи начинающей поэтессы. К. Бальмонт благодарит брата по духу, “с которым вдвоем прошел самые трудные дни Русской Поэзии” и его “собственной жизни” (из автографа на книге К. Бальмонта
“В безбрежности; Голос природы”, 1917. Автограф датирован 29 декабря 1916 года, Москва), за признание книги: “Под северным небом” (1917): “Валерию Брюсову этот утренний цветок, лишь им в те дни привеченный. К. Бальмонт. 1916. XII. Москва.”.

Для С. Городецкого гений Брюсова — цель, к которой он стремится, сознавая значимость каждого своего шага, поэтому в автографе на книге “Перун” (1907) сильны нотки будущего соперничества: “Валерию Брюсову — на вершины мастерства с дороги достижений. 1907, лето.”.

А что же сам живой бог русского символизма, “С которым демоны и феи // Во мгле прозрачной говорят // …в чьих мыслях вьются змей // И возникает Красота // …чьи гордые уста // Слагают царственные строки…” (из автографа К. Бальмонта В. Брюсову на первом томе Полного собрания сочинений П.Б. Шелли (1903). Москва, январь, 1903). В Российской государственной библиотеке хранятся 63 дарственные надписи Брюсова. Среди адресатов писатели, поэты, художники, критики…

Известен автограф Брюсова на книге “Stephanos. Венок” (1906), адресованный автору знаменитого “Демона”: “Михаилу Александровичу Врубелю в знак восторженного преклонения перед его гением. 1906, янв. Валерий Брюсов”.

Выход в свет в 1916 году книги “Египетские ночи. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина” был слишком смелым шагом даже для “серебряного века”. Видимо, понимая всю ответственность своего замысла, Брюсов, даря экземпляр поэмы известному критику и пародисту А. Измайлову, не раз едко пародировавшему поэта, он сопроводил ее надписью: “Многоуважаемому Александру Алексеевичу Измайлову. Судье строгому. Валерий Брюсов. 1917”. Но беспокойство было напрасным — работа удалась. М. Горький в письме обратился к Брюсову: “Прочитал „Египетские ночи”. Если Вам интересно мнение профана в поэзии — эта вещь мне страшно понравилась. Читал и радостно улыбался. Вы смелый, и Вы — поэт божией милостью, что бы ни говорили и ни писали люди „умственные””. Горький не единственный принял новые “Египетские ночи”, и это было признание.

“Отделению Рукописей Московского Румянцевского музея Валерий Брюсов”;

“Благородному Румянцевскому Музею, в стенах которого, в 1896-м году, над страницами Эдгара По, я решил в душе судьбу свою. К. Бальмонт. 1918. Май. 13. Москва.”.

Естественно, не все дарственные надписи равноценны. Ряд автографов — традиционные дежурные формы: “Валерию Брюсову — Анна Ахматова с уважением. 1914 г.” (“Четки”, 1914) или “Владимиру Ходасевичу с приветом Анна Ахматова 1921” (“Подорожник, 1921); “Б. Пильняку. С. Есенин. 1921, декабрь” (“Пугачев”, [1921]), “Борису Зайцеву Александр Блок. Спб. ноябрь 1908.” (“Земля в снегу”, 1908) и некоторые другие.

К. Бальмонт, передавая книгу “Злые чары” (1906), подчеркнул манеру цветовой игры А. Белого: “Андрею Белому, поэту золотого в голубом… 5 мрт. 1907. Утро. Солнце. К. Бальмонт.”.

Однако Блок не просто воздает должное гению Брюсова, написав на первой книге “Собрания стихотворений” (1911) “Валерию Брюсову, чей образ для меня высок. Автор. Май 1911.”; он представляет себя достигшим мастерства учеником, процитировав в продолжение автографа самого Брюсова: “„Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью”. Из предисловия к „Urbi et Orbi” 1903 г.”. “Собрание стихотворений” Блока было такой книгой.

Н. Клюев в автографе на третьей книге “Лесные были” (1913) акцентирует внимание на старорусской культуре, представляясь “Умно любимому Валерию Яковлевичу Брюсову” (“Братские песни”. Кн. 2., 1912) певцом старообрядческой былинно-сказочной Руси:

“От поемов Улыбища перегудной Мещеры поэту ипостасной чаши скорбной тропы Ю. Балтрушайтису на добрую память от баяшника соломенных суемов. Сергей Есенин, 1916.
4 февраля Пг.”

“Самому доброму, самому искреннему писателю и человеку во ипостаси дорогому Иерониму Иеронимовичу Ясинскому на добрую память от размычливых упевов сохи-дерехи и поемов Константиновских – мещерских певнозобых озер. Сергей Есенин. 1916.
7 февр. Пг.”

“Максиму Горькому, писателю Земли и Человека от баяшника соломенных суемом, Сергея Есенина, на добрую память. 1916. 10 февр. Пг.”

“Великому писателю земли русской Леониду Николаевичу Андрееву от полей рязанских, от хлебных упевов старух и молодок на память сердечную о сохе и поневе. Сергей Есенин. 1916 г.
14 окт. Пг.”

“Баяшнику, словомолитвенному рабу Евгению Замятину с поклоном и лютой верой. Сергей Есенин. 29 февр. 1916”

Странное ощущение от этих дарственных надписей, да и сам поэт кажется каким-то умильно-лубочным. Сразу хочется все списать на то, что Есенину требовалось сопроводить книгу с фольклорной основой аналогичной надписью, но разве это так?! Разве таким он пришел к А. Блоку 9 марта 1915 года. В записной книжке Блока сохранилась запись: “Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет, стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык…”. На память о визите у Есенина осталась подаренная Блоком книга из “Собрания стихотворений” (1912) с дарственной надписью: “Сергею Александровичу Есенину на добрую память Александр Блок 9 марта 1915, Петроград”. Позже Есенин объяснит все общей манерой времени его членства в литературно-художественных обществах “Краса” и “Страда” “выдумывать себя” — своеобразным эпатажем.

При содействии А. Блока и С. Городецкого рязанский крестьянин получил широкие возможности публиковать свои произведения в столичной периодике. Его поэзия обретала самостоятельность, имя — известность. И вскоре уже Есенин напишет самому Блоку на своей книге “Преображение” (1918) “Дорогому Александру Александровичу с любовью и почитанием. Сергей Есенин”.

Известен рисунок, на котором изображен могильный холм с крестом, с грустно-иронической подрисуночной надписью, сделанной рукой поэта: “Под сим крестом С. Есенин. Усп. 1921 <?> 14 окт.”. Что же давало ему силы вытерпеть преследования, оскорбления, угрозы физического уничтожения. Есенин ответил сразу на многие упреки, написав на подаренной Евгению Соколу книге “Ключи Марии” (1920): “Сокол милый. Люблю Русь — прости, но в этом я шовинист”. Чувство Родины, единое с чувством творчества — в них спасение и надежда поэта. “… Ни ты, ни я — искусство (поэзия) живут и помимо нас. 19 25. М.” — слова С. Есенина в альбом А. Крученых.

Через год, 7 мая 1919 года, Гиппиус через своего мужа Мережковского передала Блоку стихотворение “Бывшему рыцарю Прекрасной Дамы”, где писала, что в Кронштадте матрос “танцевал польку с Прекрасной Дамой”. Блок парировал надписью на книге “Катилина” (1919): “Зинаиде Николаевне Александр Блок. Май 1919 г.

И. Эренбургу на книге “Голубень” (1918): “Милому недругу в наших воззрениях на Русь и Бурю И. Эренбургу на добрую память от искренне любящего С. Есенина”; ему же весной 1921 года на книге “Трерядница”: “Вы знаете запах нашей земли и рисуночность нашего климата. передайте Парижу, что я не боюсь его, на снегах нашей родины мы снова сумеем закрутить метелью, одинаково страшной для них и этих”.

А. Ширяевцу, которого Есенин называл “Шуркой милым…” (“Трерядница”) на книге “Исповедь хулигана” (1921): “Александру Васильевичу Ширяевцу с любовью и расположением. С. Есенин. Я никогда не любил Китеж и не боялся его. Нет его и не было, так же, как и тебя и Клюева. Жив только русский ум, его я люблю, его кормлю в себе — потому ничто мне не страшно и не город меня съест, а я его проглочу (по поводу некоторых замечаний о моей гибели)”.
И непременно самому Н. Клюеву, на книге “Голубень”: “Что бы между нами ни было — любовь останется, как ты меня ни ругай, как я тебя. Все-таки мы с тобой из одного сада — сада яблонь, баранов, коней и волков. С. Есенин. Мы яблоки и волки — смотря по тому, как надо”.

Есенин ощущал силу дарованного ему таланта, понимал свою роль в имажинизме. Неслучайно он отдалился от критиковавшего имажинизм Е. Замятина; воспринимал любые выпады против имажинизма, как личную обиду, свое унижение, ибо имажинизм — это он, Есенин. На экземпляре “Трерядницы”, адресованном И. Бороздину все определено: “Илье Николаевичу Бороздину на защиту верных искусству. С. Есенин. Не было бы Есенина, не было бы и имажинизма. Гонители хотят съесть имажинизм, но разве можно вобрать меня в рот? С. Есенин. 7. марта 1921 г.”.

По автографам можно изучать хронологию жизни авторов — их детство, отрочество, юность, встречи, расставания, юбилеи. Волошин на экземпляре изданной в 1918 году книги “Иверни”, предназначенном Брюсову, написал: “Дорогому Валерию Яковлевичу на память совершеннолетия нашего знакомства (1903 – 1924 = 21) Максимилиан Волошин 19²⁸/III 24”. “Старому Чулкову от старой Ахматовой дружески — 6 окт. 1928. Москва.” (“Белая стая”, 1918). Иногда же для установления точной даты автографа необходимо обладать знаниями истории первой четверти XX века. А. Ахматова преподнесла Е. Замятину третье издание “Белой стаи” (1922): “Евгению Замятину Анна Ахматова. Кесарю — кесарево.
II-ой день генуэзской конференции. Петербург”. Таким образом, Вторая Генуэзская международная конференция открылась 10 апреля 1922 года, стало быть автограф датирован 11 апреля 1922 года. Через некоторое время Ахматова подружилась с Людмилой Николаевной — женой Замятина. На четвертом, берлинском, издании “Белой стаи” (1923) в 1925 году Ахматова написала: “Авг. 1922 – авг. 1925. В третью годовщину нашей дружбы милой Людмиле Николаевне Анна”.

В конце 1923 года жена А. Мариенгофа Анна Борисовна Никритина познакомила Есенина с 22-летней актрисой Московского камерного театра Августой Леонидовной Миклашевской, которая надолго стала близким поэту человеком. Августе Миклашевской Есенин посвятил цикл стихов “Любовь хулигана”, вошедший в книгу “Москва кабацкая”. Загадочная судьба была уготована экземпляру книги, предназначавшемуся Миклашевской. На нем рукой поэта было написано: “Милой Августе Леонидовне со всеми нежными чувствами, которые выражены в этой книге. С. Есенин. 24. III. 25 г.”. Каким-то неведомым образом он попал не к адресату, а в Государственную Публичную библиотеку в Ленинграде. Как это произошло — трудно сказать. Известно, что поэт передавал книгу не лично, а через Ивана Приблудного, которому, кстати, в 1925 году на книге “О России и революции” (1925) с ехидцей напишет “Читай, дурак, — учись. 1925. С Есенин”. Миклашевская узнала о местонахождении ее подарка уже после смерти поэта. Она неоднократно обращалась в библиотеку с просьбами вернуть сборник ей, но получила лишь копию автографа Есенина. Это уникальный случай, когда дарственные надписи становятся достоянием публики еще при жизни своих адресатов.

Немногочисленность “интимных” автографов Есенина только оттеняет роль в жизни поэта тех женщин, которым посвящены эти строки, и его нежное к ним отношение. Два автографа, адресованные Шагандухт Нерсесовне Тальян (Шаганэ): на книге “Москва кабацкая”: “Дорогая моя Шагане, вы приятны и милы мне. С. Есенин. 4. I. 25. Батум”; на автографе стихотворения “Ты сказала, что Саади…”: “Милой Шагане”. И, конечно, дарственная надпись женщине, чье имя навечно связано с Есениным — Галине Артуровне Бениславской.

Знакомство Есенина с его “ангелом-хранителем”, как иногда он называл Бениславскую, скорее всего, произошло осенью 1920 года во время легендарного “Суда над имажинистами”. Об их отношениях в течение последующих трех лет известно крайне мало: год они не встречаются вовсе, а затем Есенин уезжает с А. Дункан в путешествие по Европе и Америке. Но уже в 1922 году Есенин признает особую роль их встречи — на издании “Пугачева”: “Милой Гале, виновнице некоторых глав. С. Есенин. 1922, январь”.

Совместная жизнь Есенина с Бениславской длилась недолго. Одна за одной происходят ссоры, растет недопонимание, накапливаются взаимные обиды. Летом 1925 года Есенин переезжает жить сначала к мужу своей сестры, поэту В. Наседкину, а позже к новой жене — Софье Андреевне Толстой. Нетрудно представить, чем стал этот уход для любящей женщины. Осенью у Бениславской обостряется неврастения, она даже вынуждена лечь в больницу, а в декабре, ища успокоения, уезжает в деревенскую глушь Тверского края. Но тверская земля не принесла ей покоя: непоправимой трагедией приходит известие о гибели Есенина. Бениславская отчаянно пытается забыться, вернуться к нормальной жизни, найти работу. Возможно ли это было?! Зимой 1926 года Г. Бениславская на могиле Есенина, талантливого поэта, любимого человека выстрелом в сердце покончила жизнь самоубийством, оставив записку: “3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое…”.

После возвращения Маяковского и Брик из Европы между ними произошла небольшая размолвка. Пребывание Маяковского в послевоенной Германии было роскошным. Немецкая марка обесценилась настолько, что поэт мог снимать номера в лучших гостиницах, устраивать приемы в дорогих ресторанах, не только заказывая небывалое количество разнообразных блюд, но и раздавая щедрые чаевые. Вернувшись в Россию, он устраивает творческий вечер-отчет о своем пребывании за границей — концерт в двух вечерах: “Что Берлин?” и “Что Париж?”. В зале был аншлаг, желающих услышать Маяковского набралось столько, что Брик с трудом удалось пробиться к оставленному для нее месту. Маяковский вышел на сцену, с пафосом начал рассказ — зал слушал его, как бога; и только Брик, под недовольное перешептывание своих соседей, иронично комментировала поэта. Домой он вернулся, как убитый, долго молчал, хотел даже отменить следующее выступление — “Что Париж?” Им нужно было объясниться.

Л. Брик вспоминает: “Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты – одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже не напишет…”. Они решают расстаться минимум месяца на два: обдумать все, разобраться в себе… Это было тяжелое испытание для Маяковского. Единственное, что он позволил себе в течение этого времени — передать через домработницу несколько небольших записочек и автограф-жалобу на двухтомнике “13 лет работы”:

Автографы поэтов серебряного века: Дарственные надписи на книгах. — М., 1995.